Обещанное для ~Hinamori Momo~

[Tsunade]

Мне очень стыдно - потому что и запоздало, и не удалось вообщем-то. Не дались мне Хитсугайя с Хинамори, уж прости. Но я старался.) Хотя и не помогло(
Все-таки "чукча не писатель, чукча читатель"

Название: Нет
Автор: Neu
Бета: нет
Пейринг/Персонажи: Хитсугайя/Хинамори
Жанр: ангст, неудавшийся romance, еще более неудавшееся ПВП
Рейтинг: R
Дисклеймер: не мое
Предупреждения:
1) махровый ООС
2) полный бреееееееед
3) Хинамори...эээ..не совсем девственницаXD
4) Словоблудство и извращения над русским языком
5) Возможные опечатки, стилистические ошибки и лишние(или отсутсвующие) запятые

Вы все еще уверены?

Ранняя зима наполняла легкие свежестью, такой же чистой и острой, как белая сталь. В самом воздухе Сейретея пахло предчувствием будущих холодов и войной; и кровью - безвкусной замороженной кровью. Все-таки уже пахло кровью…
В последние дни капитан 10 отряда находился вовсе не в Каракуре, как многие думали, и даже не в Уэко Мундо, а у себя, в просторном капитанском доме, в Сейретее.
Матсумото осталась на грунте, и никто не мешал юному тайчо, кроме липкой тишины комнат и странных снов, мучающих его с полуночи до рассвета.
Сначала ему снилось прозрачное небо, и Хитсугайя рассекал его, словно реку, скованную льдом, и взмывали в воздух вихри снега, а он летел только вверх и вперед, главное - не вниз, но почему-то вместо глаз он видел мир сквозь осколки острого зеленого льда.
После такого сна он вскакивал с футона и долго сидел в ласковой темноте, чувствуя холод, пропитывающий комнату; обнимал Хьеринмару и засыпал, словно маленький мальчик, с ним в обнимку.
Но кроме неба и снега снились Тоширо и другие сны, стыдные и пряные, согревающие белоснежные простыни, и он просыпался в какой-то истоме, с золотистыми каплями пота на теле, и рукоять меча казалась раскаленной.

Хинамори пришла к нему рано утром, пока роса на траве еще не растаяла. Она пришла поздравить его с днем рождения, и куталась в ту же розовую шерстяную шаль, что и в прошлом году. Только пальцы ее, то ли от холода, то ли от резкого ветра, дрожали и казались отчего-то старушечьими.
Хитсугайя ее не ждал так рано. И вообще…не ждал. Просыпаясь на рассвете, он молился всем богам, чтобы Хинамори не пришла, но солнце поднималось, холодное и безжизненное, и озаряло пустые сейретейские улицы и бредущий вдаль ломкий силуэт.
И вот она стоит перед ним, такая же, как и год назад, только упорно клонится вниз голова, и не сверкают больше темные глаза на радостном лице. Тогда, в прошлом году, они сидели на крыше, болтая и смеясь, и смотрели красочный фейерверк в честь его дня рождения. А теперь Хитсугайе захотелось накричать на нее, обругать, как тогда, когда он посоветовал ее брать пример с Матсумото (ну что за нелепость!), но горло сдавила жалость и что-то еще, сладкое и болезненное.
Он пригласил ее в свой дом и велел ждать, пока заварит чай. Момо жалась в углу, и это было так непривычно – от живой и забавной девочки осталось только листопадное эхо – не более чем трепет увядшего цветка. Засохшие цветы тоже могут трепетать – но только от порывов неожиданного ветра…
Хитсугайя подумал, что лучше бы она носилась по комнате, смеясь и кружась в забавном танце, и доставала бы веселой болтовней, и трепала его волосы – как всегда, а он раздражался бы, обзывал и дразнил. Но она не обижалась - это же Момо, она никогда не обижается, она только опять ерошит его волосы, и обещает вернуться и принести еще пирожков и большой-большой арбуз, если уж Широ-чан их так любит! Воспоминание исчезло, как и появилось, бледный призрак в соседней комнате нервно теребил в руках сверток с подарком, а Хитсугайя принялся заваривать чай.
Что ж, предложить ей чай было не лучшей его идеей. Слишком напряженным вышло чаепитие. Хитсугайе хотелось ее встряхнуть, как бумажную куклу, назвать дурочкой и неудачницей, но он только хмурился еще больше и поджимал губы, а в горле, казалось, навеки поселилась ненависть, горячая и тяжелая, у нее был аромат чая и вкус чужих имен…Ненависть блуждала по телу, то пульсируя вместо сердца, то превращаясь в снежный ком в горле. А Хинамори все молчала, молчала, молчала…
Кто закончит это молчание?
Тоширо не выдержал первым. Дрогнула рука, покатилась чашка, чудом не разбившись. По ноге расплывался кипяток, и Момо вдруг ожила, забегала, засуетилась по комнате в поисках мази или хотя бы масла. Ничего не понадобилось – его поверхностного знакомства с медицинскими техниками вполне хватило, чтобы снять раздражение и подлечить несерьезную рану.
Хитсугайя невольно поморщился от ощущения мокрой ткани, прилипшей к покрасневшей коже, и поднял глаза. Хинамори сидела к нему достаточно близко, и обеспокоено смотрела. Их глаза встретились, впервые за долгое время, и было слишком…слишком сложно отвести взгляд. Они смотрели другу другу глаза в глаза, и их накрыло грустью и невнятным сожалением, и ощущением чего-то близкого и родного, теплого, как угли зимой, но все перебивала вина, густая и непреходящая, только чья - не понять. Наверное, в этом миг Хитсугайя понял, окончательно и бесповоротно, что того, что было – не вернуть, всего легкого и светлого, и счастливого, ведь счастливого…Может быть, Хинамори тоже это поняла – ее глаза словно потухли, стали матовыми и неживыми, в них больше и отблеска было не найти тех праздничных огней, золотых искр прошлогоднего салюта, а впрочем, давно уже тех огней и нет – сгинули они, растворились в синем свете госпитальной лампы, как и легкое дыхание, потерявшееся где-то в безжизненном больничном воздухе. Теперь она дышит прерывисто и больно, расплачиваясь каждым вздохом за возможность жить. И пусть разница почти незаметна, но не Тоширо, который помнит, как она, измотанная, засыпала на его плече, и смешно сопела в ухо, и как это было щекотно и приятно, а Широ дергал ее за хвостики, и Момо сонно приоткрывала один глаз и тут же закрывала, продолжая сладко дрыхнуть. Почти сестренка, то ли старшая, то ли младшая. Была. А сейчас и не поймешь, кто она для тебя, слишком все поменялось, изуродовано чужим мечом и предательством, да еще и эта война. Война… Вскоре они с Матсумото оправятся в Уэко Мундо – но лучше не говорить об этом с Хинамори, даже если будет спрашивать и просить, даже если будет умолять на коленях и целовать его ноги, заливая солью отчаянных слез свежую рану. Проклятый предатель! Ничего, вскоре для капитана 10 отряда откроют портал, и он дойдет по серым пескам до Уэко Мундо, дойдет до того, чье имя произносится только с ядом в глотке, и пронзит его лживое иссохшее сердце! И тогда - тогда на лице Момо будет опять показываться улыбка, а чертово имя не сорвется с ее губ даже в страшных ночных кошмарах. Тоширо сжал пальцы и отвел глаза в сторону.
Момо неловко отодвинулась и, спрятав глаза за мягкими ресницами, протянула ему подарок, завернутый в кусок шелка с алым крапом.
- Ано..Хитсугайя –кун, я …я хочу поздравить тебя с Днем Рождения, и..и пожелать…
Он машинально заметил, что она больше не называет его Широ- кун и то, как хрустально дрожит сейчас ее голос, точно перезвон сломанных колоколов..
- Что, Хинамори – кун? Чего ты бы хотела мне пожелать? Может, чтобы я остался жив, а, Хинамори?
Не выдержал. Сорвался. Какое «жив», он уже почти с самого рождения мертв, как и она, да и не важно, в общем - то.
Момо смешалась, чуть не выронила из рук подарок, и даже шаль сползла вниз как-то скомкано и печально.
-Это я бы скорее тебе что-нибудь пожелал! Посмотри, какая ты бледная. Ты что, мало рису ешь? Волос вообще совсем не осталось. Как ощипанная птичка, честное слово, Хинамори.
Она ничего не ответила, только глаза затерялись за ресницами так, что и выражения и не уловить; вложила сверток прямо в его руки и наклонилась, чтобы поцеловать в щеку. Но движение смазалось, и губы прижались к его изумленным губам. Момо вздрогнула и попыталась отстраниться, но жилистые, совсем уже не детские руки прижали ее плотнее к себе, обняли узкую спину, как цепью, и чужой язык ворвался в ее рот.
Это все сны, сны виноваты – мысли потерялись где-то в переплетении их ртов; он действовал подвластно древнему незнакомому инстинкту - может Хьеринмару нашептал во сне? Губы Хинамори были мягкие и беззащитные, словно сочный плод под тонкой кожицей, у ее поцелуев – вкус спелой земляники и крови из слабых десен.
Мысли, наконец, ворвались в его голову, страшные в своем желании, и Хитсугайя даже смог бы отпустить ее, уйти, сбежать в холодное сейретейское утро, но Хинамори не пыталась вырваться, а еще теснее прижималась, чуть робко отвечая на поцелуи.
Тоширо задрожал, стянул с ее плеч косоде и нижнее кимоно, провел по нежной коже плеч и груди, нащупал соски, похожие на кремовые жемчужины. Лицо его покраснело от стыда и жара, но она была такая горячая и нежная, а руки у Хитсугайи, как всегда, прохладными, но ей, кажется, нравилось, и Хинамори льнула всем телом к этой прохладе. Он ласкал ее и целовал, не останавливаясь, и кожа ее словно оттаивала, приобретая мягкость и оттенок персика, подсвеченного изнутри; слизывл языком с плеч и запястий горечь лекарств…
Его руки проникли в прорезь хакама и провели по внутренней стороне бедра. Бархатистая, мягкая, словно расплавившаяся от жара кожа, и стон – протяжный, жалобный, как у голодного котенка. Поддался нетерпеливым пальцам пояс, и с Хинамори наконец-то соскользнула на пол последняя одежда. И вот уже ее ноги обвили его, оплели сладкой туманной сетью, а он входил во влажную шелковистую глубину, и его словно обволакивало изнутри, напитывало жаром и опьяняло, как вкус сливового вина и поединка. Движения становились быстрее и четче, тела плавились и сливались в одно, и Хитсугайя зажмурил глаза, пытаясь справиться с прерывистым дыханием - но вот последний толчок, и в темноте век вспыхнули блестящие огни, расцветающие всеми цветами радуги, как и твои слезы, Хинамори, на свету...
В тишине, наполненной запахом сплетенных тел и остывающим дыханием, раздался резкий, но мелодичный звук. Хитсугайя повернул голову. Это рассыпался на сотни сиреневых осколков подарок Хинамори, и теперь было уже не понять, был ли это стеклянный колокольчик или кубок, или, может быть, миниатюрный дракон. Лучи солнца проникали сквозь высокие окна, и отблеск разбитого причудливо ложился на лицо Хинамори, накрывая исцелованные губы лиловой тенью.
В комнате застыла тишина, а в зеленых глазах, еще томных и усталых, просыпался ужас.

End.